- И ты знаешь, что о нем говорили? - с детским удивлением сказал Андрей, как будто ему самому никогда не пришло бы в голову то, что говорили о Мите. - Что со времени Мечникова никто еще не нарисовал с такой смелостью картину будущего развития медицинской науки.
В общем, оказалось, что Митя - талант, но Андрей думал, что из него тем не менее едва ли получится толк, потому что Митя разбрасывается и в конечном счете не знает, что ему делать со своим талантом.
Я слушала, и у меня было странное чувство, что Митя и Андрей поменялись местами, что Митя теперь стал младшим братом, а Андрей - старшим. Никогда прежде он не сказал бы, что Мите больше всего «мешает то обстоятельство, что он прекрасный оратор» и что «у него слишком много времени уходит на шум».
- Но постой, - вспомнил Андрей. - Ведь он же непременно хотел найти тебя в Ленинграде.
- Зачем?
- Я пересказал ему одну из дядиных лекций - помнишь, об Ивановском, и он хотел узнать, сохранились ли у тебя дядины бумаги.
Он замолчал. На окне стояла консервная банка, из которой торчали пробирки. Он машинально взял одну из них и посмотрел на свет. Потом положил обратно, но остался у окна. Это продолжалось долго - он стоял и смотрел в окно, за которым из белого сумрака северной ночи уже вставал рассеянный утренний свет, а я сидела на табурете, у стола, и молча рисовала рожи.
Андрей обернулся. У него было веселое лицо с сияющими глазами, удивительно светлыми, как всегда, когда он волновался.
- Ах, не все ли равно? - сказал он. - В конце концов что нам до Глафиры Сергеевны? Мне стыдно, что я мог поверить ей, но ты понимаешь.