Должно быть, мы вышли из института одновременно, только я - из ворот, а Митя - из главного здания, потому что он вдруг оказался в двух шагах позади меня.
- Одну минуту!
Я подождала, и мы пошли к площади Льва Толстого.
- Мне было неудобно говорить с вами у Николая Васильевича, - сказал он вежливо, но, как мне показалось, с оттенком презрения. - Вам передавали? Весной я заходил к вам в общежитие.
- Нет, не передавали.
Я так и кипела.
- Признаться, вас трудно узнать. В Лопахине вы были маленькой девочкой, а теперь. Необыкновенно
переменились и похорошели.
Нужно было ответить с иронией: «Благодарю вас». Но ирония не получилась бы, потому что я была очень сердита.
- Вы, кажется, намеревались о чем-то говорить со мной? Полагаю, моя наружность не относится к теме этого разговора?
Он искоса взглянул на меня.
- Да, я хотел говорить с вами. Вы находились при Павле Петровиче в последние дни его жизни. Скажите, когда он скончался, у кого остались его рукописи? У вас?
- Да.
- А вы не думаете, - и Митя слово в слово сказал ту самую фразу, которой так боялся Андрей, - что давно пора вернуть их родным?
Я ответила:
- Вы правы. И я сделала бы это, если бы не боялась, что родные Павла Петровича отнесутся к его рукописям с таким же возмутительным пренебрежением, как и к нему самому.
У меня нечаянно получилось так складно. Впрочем, от злости у меня всегда появляется дар говорить совершенно свободно. Митя изумился:
- Что такое?
- Сейчас объясню, - ответила я хладнокровно. - Но прежде позвольте узнать, почему вы не спрашиваете о здоровье вашего брата? Или вас не интересует, что неделю тому назад он был при смерти и что, уезжая, я оставила его еще в постели?