Нужно было что-то переломить в душе, чтобы между Андреем и мной возникли прежние отношения - не прежние, другие, но которые были невозможны без прежних. То, что было между нами в Лопахине, теперь представлялось мне чем-то легким, тонким, похожим на первую сквозящую зелень вязов, когда ночью мы шли на Пустыньку после школьного бала.
Солнце заходило, бледно-желтый шар без лучей уже коснулся зубчатой линии кряжей, когда, посмотрев больную девочку лоцмана, жившего в крайнем доме посада, мы вышли и, одновременно вздохнув, пошли не налево - домой, а направо - вдоль пологого берега Анзерки.
Мы шли, и я думала, что в здешнем закате нет теплоты, как у нас. я мысленно чуть не сказала - в России, как будто здесь, в Анзерском посаде, была не Россия. Вокруг не лежал теплый, желтый отсвет уходящего дня, а лишь холодно сверкала каменистая тропинка, которая вела к солевым варницам, раскинутым среди извилистых оврагов.
Мы долго шли и молчали, но это было уже не прежнее молчание от усталости, а совсем другое. И Андрей, как всегда первый, назвал то, о чем мы молчали.
- Почему мы перестали переписываться, Таня? Ты обиделась на то письмо, в котором я упрекал тебя. Ты знаешь, о чем я говорю?
Это было сказано совершенно как в детстве, когда мы угадывали мысли друг друга.
- Знаю.
Он сдвинул шапку на затылок, и у него стал расстроенный, но решительный вид.
- Скажи, это правда, что, когда Глафира Сергеевна с мамой уехали из Лопахина, она поручила тебе. Это правда, что ты взяла на себя заботы о дяде?
Я остановилась от неожиданности. Но он взял меня под руку, и мы быстро пошли по неудобной, покатой тропинке к оврагам - туда, где виднелся черный навес на столбах и в глубине, под навесом, вспыхивало дымное пламя. Это были варницы.