Я написал тебе в Ленинград - ты не ответила, и мне впервые подумалось: она не любит меня".
Дальше полстраницы было зачеркнуто, и я разобрала только: «Не подумай, что я упрекаю». Потом снова шли отчетливые, твердые, написанные без колебаний строки:
"Вот, милая Таня! На съезде я увидел твое оживленное, смеющееся лицо, такое далекое от всего, чем было полно мое сердце, и точно чья-то рука направила свет фонаря на догадки, мерещившиеся мне в полутьме. Я понял, что обманывал себя - и обманывал лишь потому, что мне не хотелось верить печальной мысли: она не любит меня.
Потом я подошел к Мите. Это было трудно - спросить о тебе. Но я спросил - и понял, что ты не сказала ему о том, что произошло между нами в Анзерском посаде. Почему? Я ответил: потому, что она не любит меня.
Вот и все! Я буду писать тебе. Иногда, если позволишь, я стану приезжать к тебе и спрашивать: «Все то же?» Ты не должна думать, что я стал меньше любить тебя.
Всегда твой Андрей”.
Размахивая этим письмом, в пальто, накинутом на ночную рубашку, я вбежала в вестибюль и закричала швейцару:
- Петр Францевич, дайте гривенник, скорее, скорее!
Сто лет он копался в старом, потрепанном портмоне, сто лет не отвечала станция - и, кажется, не ответила бы еще сто, если бы я с отчаянием не ударила кулаком по автомату.
- Дайте справочную Октябрьской дороги. Говорит ревизор.
Не знаю, какой добрый демон подсказал мне эти слова, но телефонистка, в любое время дня и ночи повторявшая «занято», - в ответ на подобную просьбу вдруг сказала:
- Даю.
- Когда отходит ближайший поезд в Москву?
- Через двадцать минут.