- Кто это? - спросила она, когда Митя, которого я до сих пор не видела, появился на эстраде - не за столом президиума, а в глубине, на ступеньках справа.
Я ответила:
- Доктор Львов.
- Ты его знаешь?
- Немного.
- Какой интересный!
- Ты находишь?
- Безумно интересный! - сказала Машка. - Давай напишем ему.
- Ты сошла с ума!
- Ну, ты напиши, миленькая, дорогая! Хоть два слова! Я хочу, чтобы он знал, что ты здесь. А потом ты нас познакомишь.
- И не подумаю.
- Не познакомишь?
- Да нет, могу познакомить, но зачем же писать?
- А вдруг он уйдет! Ну, пожалуйста! Что тебе стоит?
И Машка почти насильно всунула мне в руки карандаш и бумагу.
- Что же писать?
- Все равно. Два слова!
И прежде, особенно в Лопахине, случалось, что на меня находило чувство беспричинного веселья. Это были минуты, когда я была твердо, безусловно уверена, что меня ждет самое лучшее, самое прекрасное в жизни. Именно это чувство вдруг овладело мной, когда я взялась за карандаш, чтобы написать Мите. Что- то радостное зазвенело в душе, откликаясь на сиянье хрустальных люстр, на строгость белых колонн, на всю праздничную нарядность великолепного зала, - и вместо двух слов я написала Мите черт знает что! Какой-то длинный, запутанный, восторженный вздор; были даже стихи - не мои, разумеется, а Тихонова, которым я тогда увлекалась.
С любопытством, зажмурив один глаз, Машка покосилась на записку, сказала «ого!» и, сложив записку, написала на обороте: «Доктору Львову».
- Кстати, он уже приват-доцент.
- Нет, лучше «доктору», - подумав, ответила Машка, и, прежде чем я успела опомниться, моя записка пошла гулять по рядам, приближаясь к Мите.