- Куда же он девался, не пойму, - оглядываясь, говорил между тем Митя. - Мы только что поздоровались, и Николай Васильевич объявил мой доклад. Я ничего толком и спросить не успел! Даже не знаю, где он остановился. Он спрашивал о вас, - вдруг вспомнил Митя. - Я же ему сказал, что вы на съезде, даже показал вашу записку. Неужели он не подошел к вам?
- Нет.
Я прошла вперед.
Митя догнал меня - это было на лестнице - и заглянул в лицо:
- Вы что-то скрываете от меня?
- Да нет же!
- Ну, так он ждет нас в вестибюле!
Но в вестибюле было пусто. Только Машка, стоявшая перед зеркалом, небрежно накинула макинтош на плечо и вышла, послав мне равнодушно-пренебрежительный взгляд.
- Ну, значит, он пошел прямо ко мне, - сказал Митя. -
Он знает, что я живу в «Европейской».
Было еще совсем светло, когда мы вышли из Филармонии. Давно пора было кончиться белым ночам, и коренные ленинградцы считали, что они уже кончились. Но на улицах был еще неопределенный, рассеянный свет белых ночей, всегда казавшийся мне каким-то тревожным.
- Он очень похудел, вот что меня огорчило! Глаза огромные, шея тонкая, ежик торчит! Мне показалось, что он чем-то расстроен. Я спросил, и он ответил, что нет.
У подъезда «Европейской» стояли, громко разговаривая, врачи; один из них окликнул Митю, он отозвался, но не остановился, показав очень вежливо, что он не один.
- Простите, Танечка, я подойду к портье.
Портье сказал, что Митю спрашивали, но давно, днем, часа в четыре.
- Что за вздор! Куда же пропал Андрей?
- Может быть, он ждет вас в номере?