Машина из В-ска должна была прийти рано утром, и, уложившись, я обошла всех своих пациентов. Андрей сидел на постели в белой рубашке с открытым воротом, из которого торчала трогательная похудевшая шея. Ежик его, всегда аккуратно подстриженный, торчал во все стороны.
- Жаль, что мне не удастся приехать на съезд, сказал он. - Правда, Молчанов (это была фамилия заведующего здравотделом) мог бы отпустить меня в августе. Ведь я все-таки болел тяжело.
- А может быть, согласится?
- Едва ли. Таня, - помолчав, продолжал Андрей, - мы с тобой еще не говорили. как все будет. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Я ответила спокойно:
- Да, понимаю.
- Но вот что я хотел сказать тебе. Меня мучает одна загадка, которую я, может быть, уже разгадал. Ведь ты. - он волновался, - ведь ты ответила на мое письмо, правда?
- Ну, конечно.
- Понимаешь, мне пришло в голову, что так ласково ты никогда не говорила со мной до той ночи. Скажи, - и он взглянул мне прямо в лицо, - ты испугалась, что я умираю, и потому сказала мне.
- Нет.
Машенька зашла, извинилась, убежала, и мы заговорили о чем-то другом. Не знаю, заметил ли Андрей, что у нее заплаканные глаза. Должно быть, заметил, потому что задумался, не выпуская из рук мои руки.
- Знаешь, о чем я думаю? - сказал он, когда я наконец стала прощаться. - Что я все-таки плохо знаю тебя. Вот сейчас, например, мне все кажется, что ты расстроена, не уверена, говоришь и не слышишь себя. Я ошибаюсь?
- Конечно.
В избе никого не было, мы обнялись, и я крепко поцеловала Андрея. Никого мне не нужно было, кроме него, - такого милого, доброго, красивого, - я все время забывала, что он очень красивый. Конечно, я люблю его. Как же еще назвать ту теплоту в моем сердце, которая принадлежала только Андрею и которую я начинала чувствовать, едва вспоминала о нем?